Фото: theconversation.com «Мам, я занят, перезвоню», «Нет, не приедем, на следующий год точно!» Остались банки с вареньем в пустой квартире и сладковатый мамин запах.
«Я виноват перед мамой»
Пришла я недавно на наше подворье разбираться в Николином уголке. Будний день, лето, народу мало, все на виду. Сортировала я вещи, разносила куда надо и, пока бегала, краем глаза заметила мужчину, который сидел на лавочке прямо перед входом в храм.
Ну, сидел и сидел.
А потом, когда мне в очередной раз нужно было пройти мимо, я увидела, что человек этот плачет. Сильно, горько.
— У вас что-то случилось? Могу я чем-нибудь помочь?
Мне кажется, что мужчины плачут вот так на виду, когда действительно что-то очень серьезное. Чаще — сдерживаются.
Он сначала махнул рукой, мол: «Ничего, не обращайте внимания…» Когда я уже развернулась, чтобы уйти — не будешь же навязываться — тихо сказал:
— У меня мама умерла.
Я выдавила слова сочувствия. Если честно, я не знаю, что говорить в таких случаях. Хотела уже оставить его одного, но мужчине как будто нужен был кто-то, чтобы выговориться:
— Я очень перед ней виноват!
Так часто бывает. Человек совсем не церковный вдруг приходит в храм — со своими надеждами, страхами, болью, — когда не знает, куда больше идти. Позвала душа. И ему кажется, что именно здесь его выслушают, поймут, пожалеют эти совершенно незнакомые люди. Незнакомые, но особенные. Потому что их коснулась святость. Не может не коснуться. Здесь же Бог.
Ах, как он ошибается. Иногда ошибается… Но как бы хотелось, чтобы так и было. Все мы были с маленькой печатью святости. Всегда.
И человек этот вдруг начинает открывать свое сердце, делиться своим горем. С любым, с первым попавшимся — священником, мирянином. С тем, кто из «этих», из «местных», из «особенных». Ему кажется, что через них ему сейчас «ответит» Господь. Увы, увы… Но он заговорил.
История Игоря (так его звали) оказалась проста, как мир. Тем острее и громче «кричала» она своей трагичностью.
Все как у всех
Жила-была семья. Обычная, каких миллионы. Папа, мама и сын. Потом родители развелись, отец женился на другой, с Игорем периодически виделся, но нельзя сказать, что они были очень близки. Давно уже все их общение свелось к простой формальности: с днем рождения по телефону поздравить, с Новым годом. Вот, собственно, и все.
В общем, как это часто бывает, растила парня мама. Днем на местном предприятии работала, вечерами уроки проверяла, периодически на ковер к директору ходила, когда сын что-то вытворял, как все мальчишки. Жили не богато, но и не нищенствовали. Как большинство.
В институт Игорь поступил не у себя в маленьком городе, там и институтов не было. В соседнем. Было это, когда Союз начал разваливаться.
Мать ему финансово помогать не могла. Им на предприятии зарплату продукцией тогда выдавали. Но развела на маленькой дачке свинок, и сын периодически приезжал то за мясом, то за сальцем. И по мелочи — картошки ему отсыпала, консервацией всякой снабжала. Тогда многие так жили.
Отучился Игорь, вернулся домой, на работу какую-то устроился. Но все мечтал сбежать в Москву от этой нищеты. В итоге переехал, и все у него здесь стало налаживаться.
Женился, ребенок родился, квартиру в ипотеку взяли. Карьера в рост пошла. Все как у нормальных людей.
«Бейся, сердце, жди!»
По дому сначала тосковал. Матери звонил, на лето с семьей приезжал. Но прошло время, и как-то «отпочковался».
В Москве работы много, много новых друзей. Его собственный сын вырос — своя компания. И не очень-то и хочется ему каникулы с бабушкой на даче проводить и сказки ее бесконечные слушать, которые она ему, по старой памяти, как маленькому, все рассказывала. Да стишки его просила почитать — из года в год одни и те же. Радовалась и хлопала в ладоши, как будто в первый раз слышала. Да и Игорю были уже не интересны разговоры об одном и том же. Своя жизнь…
— Мам, привет! Чего так долго не звонил? Да все дела… Буду чаще…
А матери было дорого самой звонить. Пенсия маленькая. Смотрела на телефон и ждала. На каждый звонок бежала:
— Петровна, ты? Нет, не могу говорить. Игорек обычно в это время звонит. Ты ж знаешь, какой он занятой. Все! Отбой!
Ждала. Вчера ждала, сегодня, завтра… Неделю, месяц… И делил с ней одиночество не прекращающий работать телевизор. Как будто кто-то рядом.
Не выдерживала:
— Сыночек, ты прости! Наверное, ты занят…
— Да, мам, я занят…
— А внук? Как внук?
— Гуляет, мам… Я позвоню…
Гудки…
И старческие, бессильные, одинокие слезы. Смахнет их морщинистой рукой, улыбнется через силу…
Скоро позвонит, обязательно позвонит. Просто дел много. Он же такой у нее… Такой… Самый лучший. А там и лето наступит. Приедут. Обязательно приедут.
И обнимет старая мать любимого сына, невестку, внука. Таких родных… Бейся, сердце, жди, не подведи. Еще немного…
— Петровна, ты? А я думала — Игорек… Слушай, у тебя банки лишние есть? Варенье закатать хочу. Скоро же приедут.
И варит тазы этого никому не нужного варенья. Малинового. С пенкой. И капают опять предательские слезы. Вспоминает, как любил эти пенки маленький сын. Потом — маленький внук. А сейчас некому любить. Но ничего. Скоро. Скоро… И смахивает слезы. И улыбается.
— Мам, привет! Прости, мы не приедем… Нет, все хорошо. В Турцию летим… В другой раз… Я позвоню…
А в углу стоят банки с вареньем. И убрана квартирка. Ждала…
— Да, мам, все нормально. Мы вернулись… Неважно себя чувствуешь? Ну, выпей таблетку… Перезвоню… Приедем на следующий год, правда…
Гудки.
Бейся, сердце, жди…
— Игорь, здравствуй! Это соседка… Игорь… Мамы твоей больше нет. Сердце…
***
…Отпевание, похороны, поминки. Какие-то люди, говорящие разные слова и помнившие Игоря еще маленьким. А потом тишина и пустая квартира. И мамин запах — едва заметный, сладковатый. Запах детства. Еще советский ковер и хрустальные рюмки в шкафу за стеклом. Мамина кровать. А рядом — фотографии.
Вот он, Игорь, еще маленький. А вот он закончил уже школу. Дальше — студент. Потом — с женой. Они уже с сыном… А рядом — иконка и молитвослов. Ждала. Молилась.
…И плакал тогда в храме на лавке взрослый, сильный мужчина. Плакал о матери, о себе. О том, что виноват и поздно все понял. Что забыл, закрутился, недолюбил. Не обнял, не прижался к груди. Не вдохнул родной запах. О том, что так много осталось не сказанного. И еще больше — не услышанного. И упал бы в ноги и прощения просил бы…
Рыдал о том, что ничего уже не вернуть, не изменить. Все в этой жизни можно исправить. Нельзя исправить только смерть.
